Эссе, отзывы

Criticism

Родословные корни Валерия Харитонова — в античности, в русской православной мистике.
Они в платоновских идеях бессмертия души, в эпичной утяжелённости форм, в тяготении к канонической простоте и ордерной завершенности.
Мистический экспрессионизм сегодняшнего Валерия Харитонова — это вариации состояния взорванного времени, в котором художник ищет нити порушенной связи человека с Творцом, это и неизбежность апокалипсических мотивов, но без традиционно–трагического их крещендо.
Приближающаяся линия стыка тысячелетий все жестче пронизывает эсхатологическим сознанием не только художника, однако его интуиция, как и его опыт, имеют преимущественную ценность для культуры. У Харитонова движение предметов Среды к некоему цветоносному концу есть скорее внутреннее состояние, многократно проживаемое, своего рода особый вид преображения, миг колеса вечного возвращения, где за хаосом только что распавшейся формы следует новый акт творения. Так в границах одной пластической идеи агрессивное красное сжигает синее и желтое, чтобы разлиться по холсту зеленым...
Зелёным началом.
Мистерия дыхания жизни — между полюсами спектра, в динамике взрыва или симфонии потока, но не в бронзово–отлитом мгновении покоя.
Среда формообразующая и Среда форморазрушающая существуют во взаимном напряжении; миг их гармоничного единства — “День творения” в вариациях художника — от мирной согласованности холодных полутонов до дионисийского буйства, до сине–жёлтых игрищ страсти и выше — к ностальгически — вдохновенному песнопению (в Рае).
Задачей художника не является выдумка новой буквы в алфавите художественных приемов, он весь в себе и, как мне кажется, методично протачивает свое русло, позволяющее в полную силу реализоваться его глубинной мощи. От Валерия Харитонова декоративно–театрального к нему же мистически–эпическому — это и путь и дистанция конфликтного состояния его работ, в которых каждый сантиметр холста являет сам по себе уже целую картину.
Цветовая палитра художника — это тропинка между бытием и вечностью, начавшаяся на земле, родившей его, отчего за всей экспрессией работ Харитонова — веснущатая тишина березовых рощ, та тишина и песенная задумчивость, что всегда отличала русское искусство. Принадлежа к романтическому крылу московской школы живописи, Харитонов идет своим, одиноким путем

Владимир Немухин

The genealogical roots of Valery Kharitonov go back to antiquity and to Russian orthodox mysticism.
They go back to Platonic ideas about the immortality of the soul and to the epic heaviness of forms; they are in his inclination to canonic simplicity and orderly perfection.
The mystical expressionism of today’s Valery Kharitonov reveals itself in the variations of the state of exploded time, in which the artist is looking for the threads of the ruined connection between man and Creator. It also reveals itself in the inevitable apocalyptic motifs, although without their traditionally tragic crescendo.
The approaching line of the turn of the millennium more and more fiercely pervades not only the artist with eschatological consciousness; nevertheless, both his intuition and experience possess a primary value for culture. In Kharitonov, the movement of the objects of the Environment towards a certain flower–bearing end is rather some inner state experienced repeatedly, a peculiar kind of transformation, the instant of the wheel of the eternal return where the chaos of just–broken form is followed by a new creative act. Thus, in the confines of one plastic idea, the aggressive red burns the blue and the yellow in order to spread the canvas with green...
With the green source.
The mystery of life’s breath is between the poles of the spectrum in the dynamics of an explosion or the symphony of a stream, but not in a moment of peace cast in bronze.
The Environment that creates forms and the Environment that destroys forms exist in mutual tension. The moment of their harmonious oneness is expressed in “The Day of Creation” in the artist’s variations, from the peaceful harmony of cold semitones to Dionysian turbulence; to the bluish yellow games of passion; and, still further, to nostalgic and elevated psalms in Paradise.
The artist’s goal is not to invent a new letter of the alphabet of artistic methods: he is wrapped up in himself and, as it seems to me, is methodically developing his way, which gives him an opportunity to fully realise his deep potentialities. From the Valery Kharitonov of the decorative and theatrical to the Valery Kharitonov of the mystical and epic—this is both the path and the distance of the conflicting state of his works, in which every centimetre of the canvas is in itself a whole picture.
The colour palette of the artist is the path between existence and eternity, originating from the earth that gave birth to him; that is why, behind all the expressiveness of Kharitonov’s works, we can feel the freckled quietness of birch groves, the quietness and pensiveness of songs that were always a prominent feature of Russian art. Belonging to a romantic wing of the Moscow painting school, Kharitonov keeps to his own solitary way.

Vladimir Nemukhin

МИСТЕРИЯ ПРЕОБРАЖЕНИЯ И ПРОСТРАНСТВО СВЕТА

Не поддающаяся буквально–иллюстративному прямому истолкованию образность полотен Валерия Харитонова имеет своим вполне правомочным духовно–созвучным параллельным рядом и, наверное, путеводным ориентиром цепочку извлечений из священных текстов — и эта невидимая вербальная “озвученность” картин, видимо, помогает художнику в его сложном и небезопасном в своей неканоничности опыте.
Всякий художник, чье творчество в той или иной степени является публичным свидетельством эсхатологического предчувствия, в котором мир горний и мир дольний присутствуют в пространстве одного холста, неизбежно предстает перед проблемой Традиции, которая для русского религиозного миросознания почти полностью исчерпывается иконой.
Однако если иконопись изображает объект молитвы — лик Божий, горний мир и прославленных святых, тех, кто уже победил мир сей, то живопись отражает скорее атмосферу борьбы и преодоления, процесс, а не результат поиска Сакрального, вопрошание о Божественном, а не его лицезрение. Сила стремления отсюда Туда — торный путь поиска и испытаний — вот проблемы и темы религиозной живописи.
Живопись здесь подготавливает ночь Бессознательного и дневной свет разума к ослепительному сиянию нездешнего рассвета, предвосхищает в своих красочных метафорах разлом застылой “повседневности” и косвенно учит “очевидству незримого”, исподволь — своими сподручными, досягаемыми средствами подводит к воплощению наяву мистерии эсхатологического зрелища, когда, впрочем, зрителя как пассивного наблюдателя уже более не будет — к явлению Нового Неба и Новой Земли, к событиям, устрашающая и прекрасная суть которых воплощена в поэтике и образности Апокалипсиса — Откровения Иоанна Богослова.
Поэтому и на уровне собственно художественной формы в творчестве Харитонова верность традициям Живописи сочетается с её же преодолением изнутри, оспариванием всех ее все же “слишком человеческих” имманентных земнородных свойств и ценностей.
Так, при всем заметном унаследовании живописной техники — пластического арсенала абстрактного экспрессионизма и в целом экспрессионистического типа живописи, этот языковый арсенал здесь мобилизован в новых целях, переориентирован на “свое иное” через смену своего предназначения...
Здесь исподволь происходит радикальное переосмысление и даже порою подрыв изнутри матриц и парадигм западной закатной живописи. В “полые формы” заимствованного с Запада визуального языка абстрактного экспрессионизма вселяется совсем иная, и по сути сверхличная и сверхрациональная Неведомая Сила, восточно–христианская по своему воздействию и творящей мощи. Это ощутимо и по органическому замесу самой живописи, и по характеру основополагающих мистических интуиций, по результату в целом.
Огненная солнечная мужская энергия восстания против мира сего, энтузиазм воспарения ввысь и за пределы заменяют чаще всего лунную, природно–зависимую душевную стихийность типичного экспрессионизма (хотя и в нем, конечно, особенно у немцев, последняя порой преодолевалась через дионисийский мятеж письма). Здесь скорее иное: порыв молитвы и вместе с тем титанического дерзания, как и воинственность художественной Воли воплощены в самой решимости к сокрушению всех препятствий на пути к нездешней свободе. В отличие же от “абстракции”, формально подобная ей живопись у Валерия Харитонова становится не только изображающей, но и повествующей в эпически возвышенных интонациях о пределах земного бытия, о пути человека к высшему предназначению, о стремлении к духовному Небу, в конечном итоге — ко Христу.

Сергей Кусков

Полный текст статьи С. Кускова в альбоме "Валерий Харитонов. Перед белым холстом". М.,"Лето",2001

THE MYSTERY OF TRANSFIGURATION AND OF THE SPACE OF LIGHT

The imagery of Valery Kharitonov’s paintings, resisting a purely literal illustrative interpretation, goes back to a series of excerpts from the Holy Scriptures as its perfectly adequate, spiritually harmonious parallel and, perhaps, its guiding line. Apparently, this invisible verbal “sound” of the pictures gives a helping hand to the artist in his hard and (due to its uncanonical character) unsafe experience.
Every artist whose creative work to a certain extent publicly testifies to eschatological premonition, when both the heavenly and earthly worlds inhabit the space of one canvas, inevitably faces the problem of Tradition, which, in the Russian religious perception of the world, is almost completely embodied in the icon.
But whereas icon–painting depicts an object of prayer, i.e. a representation of the Divine face, or the heavenly world, or those renowned saints who mastered this world, painting reflects an atmosphere of struggle and overcoming, the process rather than the result of the search for the Sacred, the quest for the Divine rather than its contemplation. Striving to get There from here, the broad path of search and ordeals—these are the problems and themes of religious painting.
Here, painting prepares the night of the Unconscious and the daylight of Reason for the dazzling radiance of an unearthly daybreak, anticipating the breaking of stiff “day–to–day routine” in its colourful metaphors and indirectly teaching us how to see “the evidence of the invisible.” Gradually, through its own easily accessible means, painting brings into reality the embodiment of the mystery of the eschatological spectacle when, however, the viewer will no longer exist as a passive observer. It leads to the phenomenon of the New Heaven and New Earth and to the events whose essence, both terrible and beautiful, is embodied in the poetics and imagery of the Apocalypse—the Revelation of St. John the Divine.
That is why Kharitonov’s devotion to Painting’s traditions on the level of pure artistic form is united with overcoming it from within and with disputing all of its remaining “too human” immanent earth–born qualities and values.
Thus, however evidently painting techniques may have been inherited, i.e., the plastic arsenal of abstract expressionism and expressionistic painting as a whole, this articulative arsenal is mobilized here for new goals; it is reoriented to “its own something else” through a change of destiny...
Here, a radical reinterpretation of and sometimes even inward injury to the matrixes and paradigms of declining Western painting gradually takes place. The “hollow forms” of the virtual language of abstract expressionism borrowed from the West are seized by some completely different and, in its essence, superpersonal and superrational Unknown Power, which is Eastern Christian from the viewpoint of its influence and creative abilities. It can be perceived by the organic mix of the painting itself, by the character of the basic mystical intuitions, and by the result as a whole.
The fiery solar masculine energy of rebellion against this world and the enthusiasm of soaring up and beyond the bounds most often replace the nature–dependent lunar spiritual spontaneity of typical expressionism (although from time to time in expressionism, this latter quality, especially among the Germans, was overcome through a Dionysian rebellion of style). Here we see something else: the impulse of prayer and at the same time of titanic daring, as well as the bellicosity of an artistic Will, are embodied in the very determination to shatter all obstacles on the way to unearthly freedom. Unlike abstractionism, Valery Kharitonov’s painting, while similar to it in the formal sense, not only possesses a depictive character, but also, in epically elevated intonations, tells about the limits of earthly existence; about the journey of man towards a higher destination; and about his striving to reach spiritual Heaven and, in the end, Christ.

Sergey Kuskov

The complete text by S. Kuskov is available in: Valery Kharitonov. ‘Before the White Canvas’. Leto Publishers, Moscow, 2001

Капитолина Кокшенёва доктор искусствоведения: не плоть волнует художника, а преображенная плоть...

В русском искусстве никогда не было  культа формы, приёма, техники, потому, что  творение, как подражание Творцу в том и состоит, чтобы  приём всегда служил определенной цели. Безусловно, что между  живописью, как искусством, и Православием, как вероучением, существует граница, посягать на которую соблазняется тот, кто в итоге, хочет он того или нет, работают на «революцию низких смыслов». Валерий Харитонов не только сумел сохранить эту границу, сохранить искусство, пластику и  язык живописи, но и обогатить его обращением к христианской традиции. Не плоть волнует художника, а преображенная плоть. И здесь он достиг удивительного, именно этического результата.

Этот художник для меня лично образец того, как можно, уважать догмат, оставаясь в своем творчестве свободной личностью. Свободен тот, кто, владея мастерством так, как владеет им  Валерий Георгиевич,  стремится лишь к максимально образному выражению своего духовного мира. И в этом смысле он — наследник нашей классики. Он не боится высоты в искусстве, объема, не боится масштаба, несмотря на то, что сегодня масштаб не в моде, как не модно быть великим. По настоящему он очень смел, откровенно и явно свидетельствуя своими работами, к какому миру он принадлежит.

Епископ Филиппопольский Нифон (Сайкали) настоятель подворья Антиохийского Патриархата в Москве: …все таланты от Бога.

Дай Бог, чтобы в стране распространялось это духовное богатство, чтобы люди знали, что Господь много дает и все таланты только от Него. И мы Его только благодарим  и желаем, чтобы больше было таких людей, как Валерий Георгиевич, которые обогащают страну, создавая такие великолепные картины.

Савва  Ямщиков  Заслуженный деятель искусств России: … уверен, что его искусство будет принято и понято не только соотечественниками, но и всеми в Европе…

Работы Валерия Харитонова базируются на очень прочной основе, главной основе, — знании и уважении к наследию прошлого.  Изучив  древнерусские фрески, икону, итальянскую живопись, он сумел создать целые серии, обращенные не только к узкому кругу специалистов, но и ко всем тем, кто по духовной позиции художника сверяет свои жизненные ценности  и измерения. Своё осознание мира, которое каждому от Бога дано свое, он воплотил в этих циклах, являющихся по существу духовным протестом против той накипи, которая  сейчас образовалась в обществе. 

И я уверен, что его искусство будет принято и  понято не только соотечественниками, но и всеми в Европе, в мире, кто по настоящему ценит искусство, кто знает, что такое искусство и для чего оно существует.

Жан–Франсуа Тири  Директор межконфессионального культурного Центра «Духовная библиотека»: … здесь искусство итальянского Возрождения встречается с православной традицией иконы.

Одна из главных задач нашего культурного Центра — это диалог между Востоком и Западом, между христианством  западным и восточным.

 Полагаю, что творчество Валерия Харитонова созвучно этой задаче: здесь искусство итальянского Возрождения встречается  с православной традицией иконы. Познакомившись с работами Валерия Георгиевича, я увидел именно тот же поиск общих корней культуры. При первом взгляде меня сразу поразили эти лица, которые, возникнув, как–то вдруг  растворяются, исчезают… И тогда я подумал: а, может, наоборот, — они  формируются, проявляются как образ?  

Так во встрече с традицией, с Писанием художник находит свое настоящее лицо…

С Валерием Харитоновым судьба свела меня несколько лет назад в Афинах, где в Доме искусств и галерее «Кардасидис Арт» неоднократно и с большим успехом проходили выставки его живописи.

Произведения Валерия Харитонова — пример зрелого художественного стиля. Источник его творчества — предвечное библейское Слово. Этому Слову он ищет метафору в живописи и тот особый, искрящийся воздух Святой земли, в котором каждый слышит из Писания то, что готов принять.

Когда свет Истины вдохновляет разум живописца, его произведения возносят хвалу Господу, — так художник исполняет свое предназначение.

Для меня очевидно — талантом, данным ему Богом, Валерий Харитонов усердно стремится достичь высот в искусстве, что равноценно молитве. Его искусство — это служение.

Иоаннис Кардасидис, Президент Фонда пропаганды искусств.

The life brought Valery Kharitonov and me together a few years ago in Athens, where in the House of Arts and in the Kardasidis Art Gallery his paintings were exhibited more than once and permanently with great success.

Valery Kharitonov’s works are an example of the mature art style. The source of his artistic endeavour is the ever–being Biblical Word.  He is looking for image of this Word and for that very special sparkling air of the Holy Land in which everybody hears that from the Scripture what he is ready to accept.

When a beam of Truth inspires the painter’s mind, his works offer lauds to Heaven, and that is the way the artist carries out his mission.

It is obvious to me that, with the talent given to him by God, Valery Kharitonov is earnestly trying to reach the acme of skill, which is equal worth of prayer. His art is a kind of ministration.

Ioannis Kardasidis, President of the Foundation oh the Fine Arts Promotion.

«Валерий Харитонов: ИКОНОСТАС ПРОЦВЕТШИЙ»

(из книги «За порогом»)

Как только Христианская церковь из закрытого, тайного сообщества превратилась в официальную, влиятельную организацию, святая святых храма, — алтарь, — немедленно скрылся от глаз непосвящённых за иконостасом. И сколько бы о. Павел Флоренский не убеждал нас, что алтарная преграда это не завеса, а окно в духовный мир, его аллегорию можно развить и по–другому: в духовный мир входят не через окно, а через дверь; непосредственные ученики Христа вряд ли нуждались в изображениях. Смысл иконостаса иной: принимая его необходимость, мы принимаем установленный Отцами порядок наследования Истины, воцерковляемся, приближаясь к алтарным вратам — чаемому Богосыновству. Войти в Бесконечное можно только таким путём. Здесь — глубинная причина, по которой строгая графья иконостаса часто образует фон на полотнах Валерия Харитонова, дышащих безудержной, неотмирной  свободой.

В «Литургии» (1993) иконостас — переливающаяся матрица, знакомая любому, включённому в церковную жизнь. Она мгновенно проявляется на сенсорно–эмоциональном уровне. Окидывая пять величественных ярусов и слитое с ним паникадило, в первую очередь воспринимаешь «ассист» иконостаса, его золотое сияние. Вид: снизу наверх. Царские врата закрыты, свечи возжены: это апофеоз Надежды, где увенчаны её хрупкие предчувствия, выраженные картиной «Против неба и пред Тобою» (1999).

Там сквозь мрежу алтарной преграды пробиваются лишь отдельные лучи света. Основное действие (если можно так выразиться) развёрнуто вдалеке от неё. Затенённые лица кающихся, пронизанные лучистыми столбцами и ореолами от лампадок и свещниц, потихоньку оживают в подступающих зеленоватых наплывах. Это великопостный мир Блудного сына, на коленях перед любящим Отцом. Иконостас почти не заметен, он пока действительно преграда, но уже растроганная слезами исповеди. Свечи символизируют «теплое покаяние».

Окном и тропою иконостас становится в «Людях Твоих» (1998–99). Различные типы верующих, образуя восходящую гамму религиозного чувства, устремлены к Господу, озарённому страстнЫм светом…<…>

Иконостас — жизнеродная структура. Он строит здание церкви, подобно тому как хромосомный набор кодирует клетку. На полотне «Древнее прошло, теперь всё новое» (1998–99) совмещены условно–исторические эпохи храмоздательства. Их единство достигается за счёт почти прямого прорастания куполов из капителей. Заслуга художника в том, что подобная трактовка выглядит органично, без тени надуманности. Это морфогенез христианского мира, созидание Тела Церкви.

Валерий Харитонов получил признание благодаря своим театральным работам. С середины 1970–х годов он приступает к написанию живописного цикла по мотивам «Божественной Комедии» Данте, а центр тяжести его творчества неуклонно смещается в сторону православной образности. Будучи членом Союза художников и не желая противопоставлять себя официальному искусству, примыкать к нонконформистам, он не спешил выставлять новые произведения.

Так, дантовский цикл впервые был показан лишь в 1987 г. Через метафизическое осмысление «тенеброзо» старых мастеров, высвечивание инфернального маскарада современности («Ничтожные»,«Тираны», «Предатели» и др.), Харитонов как бы достигает исходной точки грехопадения, возвращаясь назад по спирали времени.

В 1998 г. художник пишет несомненный шедевр «И узнали они, что наги», где пытается воссоздать психическую целостность прародителей человечества, их неразделённое бытие. Инстинктивно–чувственный, эмоционально–интеллектуальный миры не противостоят ещё струящимся свыше благодатным энергиям. Адам по Харитонову — синеокий титан, чья левая рука, распластавшись потраве перстами,

покоится между разведёнными бёдрами Евы…<…>Харитонов, однако, нигде не показывает момент нарушения Первого Завета, переходя сразу к звездопаду «Изгнания» (2001). Как выросли Прародители, вкусив Познания! Но они тщетно стараются удержать съёжившиеся шарики плодов — те неудержимо рушатся в бездну времени…

Духовную харизму живописец осознаёт в динамике. Доказательством может служить его трактовка Пятидесятницы: собрание Апостолов показано тут с непривычного ракурса; их взгляды устремлены к разным точкам чего–то вынесенного за край холста («Языки как бы огненные», 1998). Устойчивость поз Апостолов говорит о том, что движение затронуло пока верхние половины их тел. И лишь самый молодой среди них, Иоанн Богослов, не спуская очей с горнего ориентира, торжественно движентся к белизне свободного пространства. Лицо превращается в лик, не ущемляя выразительных средств масляной живописи. Это прослеживается по эсхатологическому «Невидимое вечно» (1998). Седой Богослов по–прежнему развёрнут к надземному плану бытия, обычно спрятанному от наблюдателя. Чистота позволяет Тайнозрителю вместить неведомое: багряные прочерки, оттеняющие путь белого ветра, ещё менее определённый и разграниченный мир Будущего, предощущением которого наполнен Апокалипсис. Теперь, наконец, видно к Кому обращены вспоенным небом глаза Св. Иоанн…

Кисти, писавшие христологический триптих «Я с вами все дни до скончания века…» (1993) «различают в движеньи постоянство», пользуясь строкой Сергея Калугина. Святая Кровь Искупителя, окутавшая радужным облаком Его терновый венец, осмыслена как субстанция, продолжающая творение вселенной здесь и теперь.

Если подобием Божиим считать проявление Образа (онтологического духовного дара), представляя его как процесс, то экспрессионистическая пластика В. Харитонова абсолютно оправдана с точки зрения богословия. Широко применяя эффект «отслаивания» контура, доведённый им до совершенства, художник показывает динамику и многосложность уподобления Божьему лику одной, нескольких, а иногда целого роя человеческих личностей…<…>

Лица на картинах Харитонова возникают (перефразируя Флоренского) не в силу внешних мотивов, а «сообразно глубочайшим заданиям собственного существа». Благоговение перед Горним миром выражено в страхе расплескать хотя бы каплю сверкающего водопада миров, несущегося сквозь панораму духовного зрения.

Излюбленный композиционный ход, — пара рук, разведённых в разные концы холста («Путь», 1999)… <…>

Иконографически харитоновские руки соответствуют символу Десницы с теснящимися в ней праведниками. Так или иначе, живописец везде стремится опредметить неуловимое созидание Тела Христова.

Роман Багдасаров
Полный текст статьи Р.В.Багдасарова см. в сборнике «За порогом» М., ЮС–Б, 2003




If one associaties the manifestation of the Image (the ontological gift of the Spirit) as a process with likeness of God, then the expressionistic plastic of V. Kharitonov is fully justified from the theological point of view. Widely applying the effect of "peeling off" the outline, actualy brought to perfection, the artist shows the dynamics and complexity of likening one, several or sometimes a whole convocation of human selves to the visage of God.

Roman Bagdasarov
The complete text by Roman Bagdasarov is available in: Roman Bagdasarov. ‘Behind the Sill’. YuS–B, Moscow, 2003

Первой главой душевной книги художника Валерия Харитонова, безусловно, можно назвать бережно хранимые в домашней галерее живописные работы мамы — Лины Васильевны Порхуновой. Учившаяся, как многие дети культурных русских семей, в художественной школе, она долгие годы жила «поперёк» своего дара, работая чертёжницей. И только в тихую пору завершений, в годы «вечерней зрелости» преодолела обстоятельства судьбы, отдавшись своему дарованию.

В циклах работ «Цветы моей родины», «Земля первозданная» уже есть многое из того, что звонким ручейком перельётся в творчество сына. Она говорила кистью о праприроде — той, что ещё не знала человеческих «улучшений» и эксплуатации, что не была обласкана эстетизированным взглядом гуманистов, модернистов и прочих носителей быстроменяющихся натур–концепций. Здесь, в картинах мамы, рождались горы и грозно ревели потоки, палило солнце и всё существовало в избыточной красоте. В них не было ничего «человеческого, слишком человеческого», ибо энергия рождения мира — в Божественном пламени. Вся внутренняя красочность мира явлена в её работах мощно и активно: мир ещё не знал обыденности. Эта благородная, полная своеобразной стильной и высокой красоты живопись будет отточена до артистизма, будет сосредоточенно сжата в творчестве сына — Валерия Харитонова. Вся роскошь непосредственных юношеских впечатлений, которую художник, несомненно, получил через живопись матери, не смогла быть не облечена в «златую игру» созвучий красок и оттенков.

Впрочем, борьба судьбы и сердца не минула Валерия Харитонова, ибо жизнь так развернула «колесо фортуны», что он достаточно длительное время должен был мыслить и чувствовать вполне конкретно, став театральным художником–сценографом. В Малом театре он дебютировал «Разбойниками» Шиллера (1969), потом последовала сценография к спектаклю «Каменный хозяин» Л.Украинки, «Человек и глобус» В. Лаврентьева и «Яков Пасынков» И.Тургенева. Были оформлены так и не увидевшие премьеры в том же Малом в его декорациях «Царь Федор Иоаннович» А.К.Толстого и «Тихий Дон» Шолохова. И снова классика — «Три сестры» А. Чехова, «Обыкновенная история» И.Гончарова в знаменитом в ту пору Паневежском театре (1985).

Сцена не терпит не умеющих владеть её пространством, а потому сценические решения Валерия Харитонова были всегда космично–объёмны, архитектурны. Он научился сопрягать человеческое, воплощенное в образах героев пьес, и внечеловеческое — всё внешнее по отношению к человеку. Сценографические решения Валерия Харитонова всегда вмещали в себя нечто большее, чем «место действия» той или иной пьесы, словно художник всякий раз утверждал торжественность мысли о радостном приобщении «всякого дыхания» к замыслу о Вселенной. Впрочем, пространство сцены и пространство холста уже тогда для него существовали в сложной интуитивной взаимосвязи.

А потому столь естественным и даже обязательным для художника видится его обращение к «Божественной Комедии» Данте в живописной трилогии «Ад», «Чистилище» и «Рай». Конечно тогда, в середине 70–х годов XX века, начав работу, он и не рассчитывал на публичный показ своей живописи (он уже слышал от соответствующих «экспертов» возгласы: «да зачем это всё и кому это надо — какой–то ад… рай ?!?). Но, очевидно, было и другое: для него заниматься творчеством означало одно — усложнять картину мира.

Пламенный Данте перегорел в огне ума Валерия Харитонова, с пытливым вниманием прочитавшим источник. Прочитавшим, и сделавшим иные акценты — свои, идущие из интуиции русской традиции, но и сохранившем при этом столь разумно необходимый пиетет к великому гуманисту. В том–то и дело, что художник отказался прежде всего от гуманизма (вернее от его утрированного, псевдо–возрожденческого присутствия, тогда как гуманизм как любовь к человеческому он, естественно, не собирался преодолевать). Его «Триптих» демонстрирует решительную переплавку титанического гуманистического чувства жизни в горниле мысли. Художник жёстко и неумолимо рассказывает динамичными, экспрессивными фигурами–образами о соучастниках земного пира («Ад», «Чистилище») и о том мире, где зажжен Светильник Истины («Рай»). Страдальческие тени, истязаемая плоть, затаённое мучительное несчастье, горестные позы холодного отчаяния наполняют цикл картин «Ада». Тут — предатели и мятежники, к которым художник совсем не проявляет жёсткого эстетического сладострастия, не оправдывает, но и не судит, ибо Свет Правды — погребальный для грешника, разрушителя и растлителя… Ожидание, надежда, мольба, спасительный холод и отрадное бесстрастие пронизывают работы художника, составляющие группу «Чистилище». Через смену ритма движения фигур, медленное, от картине к картине, сжигание страстей, изменение символики цвета (от чёрно–серого к золотисто белому, небесно–голубому) приведёт нас художник к «прекрасным соразмерностям» — великому гимну Свету, Любви, Покою (цикл «Рай»).

И всё же выставка живописного цикла «Божественная комедия» состоялась — в Москве, в выставочном центре «На Беговой» (1987 год). А через полгода, расширенная и дополненная, — уже в Италии. Успех на родине великого итальянца был ничуть не меньший, чем у себя, в меняющейся на глазах Москве. Художник тоже менялся, рос, но только не в ногу со временем.

Все последующие живописные работы Валерия Харитонова словно укоренены в найденном, вернее обретённом, мироощущении картин «Божественной комедии» — в цикле работ «Рая». Он уже и не мог интересоваться собственно только человеком плотским — художник говорит о мире теократическом, в котором присутствует целительная ясная сила. Не случайно Валерий предпочитает не индивидуализацию и своеобразие лиц, но отречённость и аскетизм ликов, когда сквозь плотское, разрывая его как пелену, предъявляет себя жизнь человеческого духа. Все плотское уменьшено и сжато. Копоть, грязь и пыль житейской обыденности не имеет своего голоса — только сакральный и символический язык, переданный в красках, только отточенный духовный опыт, воспитанное сдержанное чувство и нравственное сознание наделяются правами подлинности и настоящести. «И дал нам слово примирения», «Путь», «Против неба и пред тобою», «Святитель», «Люди Твои», «Летописец», — эти и многие другие работы художника проникнуты силой мистического наития, ощущением единства Большого времени, понимаемого как Вечность Божия.

Уже в ту пору — пору работы над триптихом по мотивам Данте — художник понял самое главное. И это главное вообще–то исподволь определило его уникальное место в современной. живописи. Его путь художника — идти за Словом, за Предвечным библейским Словом. Именно Слово для художника Валерия Харитонова стало тем проводником, что определило и его живописный стиль, и звучание его красок. Краски становились умными, они напитывались словом, преобразовывались в силу живописную, победительную, но и силу, опирающуюся на достоинство и полноту смысла. Слово и пластика, пронизывая друг друга, рождали удивительную светопись художника: а он, действительно, писал светом, который, преломляясь сквозь призму человеческого глаза, становился многоцветьем радуги. Художник и в самом себе удерживал тот самый Свет Евангельский, которым более двух тысяч лет тому назад было просвещено человечество: «Библейское дерево», «Предстояние», «Невидимое вечно», «На плотяных скрижалях сердца», «Последние и первые»…

Он с какой–то добротной бережливостью прочерчивал невидимые нити смысла между словом и пластикой, словом и цветовой палитрой, и делал это в ту пору, когда модным презрением к слову делали себя заметными (и запятнанными) не только художники, но и писатели, для которых, казалось бы, слово и есть альфа и омега творчества.

Да, Италия прочно вошла в его жизнь. Выставки стали регулярны (на родине, впрочем, тоже, — у Валерия Харитонова прошло много персональных выставок в лучших столичных залах). Но любовь к Италии в судьбе русского художника не превратилась в «итальянщину» — обе стороны смогли удержаться в границах продуктивного творческого диалога. Например, Харитонов пишет цикл «Рим. Век первый». Ему был важен Рим первых христианских общин, Рим как сердце огромной империи, откуда началось мощное движение по распространению христианства. Он научился чувствовать и смог нам передать, как в эту имперскую римскую мощь вошла ещё большая сила и пронзила её острым лучом веры — идеей Спасения. Ему был важен и Рим, который боролся против засевания своего поля этими первыми духовными семенами…

Не мог художник пройти и мимо античности, — и это тоже русская традиция не с «баррикадной близости» смотреть на Древнюю Элладу, а напротив, удалившись на такое расстояние, чтобы глаз впитывал всю природную и человеческую роскошь, чтобы видеть панораму фундамента европейской культуры. Цветовая палитра таких живописных полотен как «Ахилл в битве с амазонками», «Одиссей», «Афродита в Троянской войне», «Эллада. Пир» — цветовая палитра здесь торжествующая и пылающая: все зрело (золото, глубокий коричневый цвет) и всё ещё в поре цветения (глубокий зеленый, пурпурно–красный цвета). Все живет, дышит в своих совершенных пропорциях, чтобы навсегда стать образцом, перелиться в словесный миф. И нет тут (в симпатии к античности) никакого искривления судьбы художника. Вспомним лучшего знатока античности С.Аверинцева, который говорил: «Античная пластика? Пластика — совсем не универсальный ключ к пониманию античностью, скорее уж ключ — это слово. Средневековье из античной культуры усваивало именно словесность. Это теперь античность — зримая и молчащая, потому что туристов стало больше, а знающих язык — меньше».

Я вижу некоторую внутреннюю перекличку античного цикла в творчестве Валерия Харитонова с его более поздними работами «по мотивам» Ветхого Завета. Причём сам художник признается, что эти последние его картины писались им легко, органично, потому так и нам понятен этот замес страстей, которым предавался библейский народ. Слова пророка Иеремии об «огне, заключенном в костях» взбудоражили творческое воображение художника, потребовали «перевода» в живопись, где концентрация страсти, «огонь» есть горение в поиске Бога. Так родился одноименный графический цикл, — очень экспрессивный, но скупой в оттенках, строгий, «черно–белый».

Конечно же, пришествие Спасителя — это настолько сокровенное, ликующее и страшное событие, что никакая живопись, — считает художник, — не возьмет это событие кистью. И безумец тот, кто претендует на «художественное» повторение этой великой Мистерии бытия. Но идти по пути личностного осмысления христианства (его восточной и западной традиций), естественно, никто художнику не воспретит. Быть «религиозным» сегодня даже модно. Но Валерий Харитонов всегда держал честную дистанцию и от соблазна писать «современные иконы», и от следования интеллектуальному религиозному мейнстриму. Стоя перед белым холстом, Валерий Георгиевич не раз размышлял о том, что переплавлялось и в живописные полотна, и вылилось в слова, записанные им на бумаге: «Идеал Святой Руси, как чистый снег, некогда покрывавший наши поля, таял, утекал ручейками в долины, поближе к монастырским кельям, перепахивался с землей, изрезывался санными колеями, истаптывался, закидывался комьями грязи, сгребался в отвалы; дети лепили из него крепости, но и они разливались половодьем, мешаясь со сточными водами, или — чудом сохранив свою свежесть, собирался он где–то в глухих и таежных местах, чтобы остаться в преданиях, со временем все настойчивее принимаемых за фольклорные сказания. Что же надо современному омирщенному сознанию, чтобы вернуть этот идеал, и не потребуется ли для этого в помощь весь мистический опыт русского исихазма?». А что же может художник? Он может выбрать: «Выбор художника между хаосом и гармонией есть выбор по существу библейский и лишь затем — стиля письма и школы, позволяющих возвести зрителя к состоянию сверхъестественного бытия». Весь евангельский живописный цикл художника и обращён к этому вневременному спасительному Источнику. И снова Слово здесь тот «ключ», те врата, которые отворяет нам художник в мир своей живописи: «Люди Твои», «Глаголы вечной жизни», «Не я ли, Господи?», триптих «Я с вами во все дни до скончания века», «Языки, как бы огненные» и др.

А лично для него икона Спаса из звенигородского чина Андрея Рублева является непревзойденной вершиной — образом образов, образцом образцов и очень личностным, интимным источником вдохновения…

При всём принципиальном отказе от злободневности и описаний «жизни в формах самой жизни», Валерий Харитонов — художник современный. Накоплению миром зла и чёрной скорби, он противуполагает знание о чистом и невозмущенном источнике: «золотом неводе» Спасителя.

Дарование художника — глубоко русское — проявило себя и в безраздельно–твердой верности «узости и тесноте» раз и навсегда выбранного пути (у художника не было и не могло быть ни «советского», ни «антисоветского» периодов творчества). Пути, на котором свершилось главное и лучшее — произошло слияние творческого кредо с жизненной, земной судьбой художника, от чего так избыточна и щедра умная и радостная сила его живописи.

Капитолина Кокшенёва.   журнал "СВОЙ", №2, 2010; / ГЛФР

Валерий Харитонов. Перед белым холстом. Живопись, рисунок, театр: Альбом. М.: Лето, 2001.

Ценители религиозной живописи в России не избалованы красотой и обилием художественных альбомов. Тому множество причин. Обходя щекотливый вопрос о качестве постсоветской полиграфии, нацеленной на кричащую рекламу и почти разучившейся отличать пастельные оттенки, укажем на основную — отсутствие понимания самого предмета. Оказавшись между традиционным искусством иконы и «просто» живописью (безразлично, реалистической, «концептуальной» и т. д.), религиозная картина словно повисает в воздухе. Конечно, почти каждый художник отдает ей дань. Это даже модно: взять и написать Христа или святого Георгия. Однако есть разница между художником, обращающимся к религиозной тематике в перерывах между потоком салонной «обнаженки», и тем, кто посвящает целую жизнь рискованному во всех отношениях (и финансовом, и духовном) занятию — поиску новых форм для священного Образа.

На этом фоне альбом Валерия Георгиевича Харитонова (р. 1939), выпущенный московским издательством «Лето», является исключительной удачей. Пожалуй, ни один из русских мастеров, работающих ныне в жанре христианской, религиозной картины, не имеет столь представительного, отличающегося безукоризненным вкусом собрания репродукций. Композиция альбома построена по принципу законченного оформления картины. Легкая, пропитанная возрожденческой пластикой графика серии «Последние и первые» перетекает в монументальный очерк искусствоведа Сергея Кускова и сопроводительный текст самого художника, образуя будто перевитую лозой раму для основного изобразительного ряда — безудержных по экспрессии, летящих и одновременно заполняющих самые сокровенные уголки души — полотен, выполненных маслом. Книга включает уже известные и законченные совсем недавно произведения. Здесь и сценография (в основном для Малого театра), и портрет (прежде всего стоит отметить портрет М.Царева в роли Лира, светлый мистический портрет матери В.Харитонова — Л.В. Порхуновой), и цикл по мотивам «Божественной комедии» Данте. С этого цикла, собрание которого началось с середины 1970–х годов, художник практически безраздельно обращается к христианской тематике, разрабатываемой им и по сей день.

С.Кусков совершенно верно подметил отличительную особенность живописи Харитонова: синтез пластики, ведущей род от итальянского Ренессанса, с экспрессионистической, густофактурной техникой совершенно неожиданно порождает впечатление, которое обычно связано с восприятием православной иконы. Матрицы и парадигмы «закатной живописи» властно трансформирует незыблемо высящаяся за ними сетка Иконостаса, этой «творящей модели» восточного христианства. Харитонов бесстрашно вбирает в себя опыт западноевропейской художественной культуры и обнаруживает ее общий с Древней Русью исток — сияющие краски Византии. Имперским мироощущением наполнены «Победоносец», «Сим победиши», «Летописец», причудливые архитектурные пространства «Вечного города» и «Древнее прошло, теперь все новое». Единая связующая нить с героями Эллады, которая никогда не обрывалась в Византии, проступает в «гомеровском цикле» («Ахилл в битве с амазонками», «Одиссей»).

В эпоху экранизаций изображение Ветхого Завета принуждено проходить между Сциллой археологического буквализма и Харибдой личностного произвола. Валерий Харитонов и здесь сумел проскользнуть между этими чудовищами, а ведь их жертвами пало немало талантливых живописцев, чьи полотна ныне смотрятся безнадежно устаревшими. Адам и Ева, Лот с семьёй, мятежный любимец Давида Авессалом, грозные пророки передают именно православное видение этих лиц священной истории, умеренно (даже милосердно, если можно так выразиться) диссонируя с насаждаемыми протестантско–католическим кинематографом стереотипами. В этом проявляется ответственность и церковная зрелость художника, который стремится не затруднить, а, наоборот, облегчить восприятие своих картин малообразованным зрителем, но не отступить при этом от духа Предания.

Бережным отношением к духу православной иконописи отличается и трактовка В.Харитоновым новозаветных сюжетов. «Проповедь», где озаренный близостью Христовой благодати Иоанн Креститель показан в окружении внимающих слову о покаянии, среди которых поистине соединилось «древнее и новое», а наши современники переносятся на двадцать веков назад, либо сам Предтеча восходит вверх по порогам Иордана...

«Не я ли, Господи?», «Языки, как бы огненные» словно раскрывают взаимосвязь между темперой преподобного Андрея Рублева, напитанной литургическим медом, и темперой Сандро Боттичелли, вспоенной многоголосием кафедрального хорала. Однако Харитонов здесь совершенно не использует темперу — это беспримесное масло. Врачующе–умиротворяющей силой обладают холсты, где передана атмосфера храмового богослужения: «Литургия», «Против неба и перед тобою», «Троицын день» и другие. Процветший иконостас является их неизменным лейтмотивом и полной таинственного очарования аллегорией.

Полина Журавель.   Московский обозреватель, №5, 2003

Валерий Харитонов и космическое Творение

Антонио Черизи

Живопись и графика Валерия Харитонова — это свободные излияния души и руки художника, свободные экзерсисы на избранные темы. Поэтому зрителю вольно искать и находить в этих водоворотах пятен, лиц, ликов, цветов, деревьев, рук и глаз то самое, что зрителю хочется видеть. Иными словами, Валерий Харитонов как бы буквально следует известному предписанию Леонардо да Винчи — почаще смотреть на игру воды и неба, на облака, на пятна старых стен, ибо в случайных конфигурациях увиденного просматриваются лица и фигуры, узнаются целые сцены, сюжеты, события. Может быть, важнейшие события, которые дано увидеть глазу, а точнее, узнать их.

Вообще приходится вспоминать самых разных художников и писателей Запада и Востока, когда мы видим бурные композиции Харитонова. Искусство барокко, Рубенс и Тьеполо. Русская икона — особенно поздняя, «маньеристическая», отмеченная соприкосновением с европейскими школами. Возможно, Делакруа. Не исключено, что Сальвадор Дали.

Харитонов — в высшей степени эрудированный мастер, получивший подготовку театрального декоратора и долгое время работавший в театрах России, создавая атмосферу и обстановку самых разных спектаклей — реалистических, романтических и даже почти авангардных. Подобно большинству театральных художников, Валерий Харитонов литературно подготовлен. Он — настоящий интеллектуал, знакомый, среди прочего, со священными текстами авраамических религий, с литературой Европы (от Данте до Честертона) и, разумеется, с великой русской литературой — той самой, которую Томас Манн назвал «святой литературой».

Художник Харитонов следует «принципу Леонардо» подобно тому художнику, который был в свое время описан в романе Льва Толстого «Анна Каренина». В одном из эпизодов романа появляется художник, названный условным именем Михайлов. (Говорят, что под ним кроется Иван Крамской, приезжавший к Толстому писать его портрет, но точных данных на сей счет не имеется.) Лев Толстой рассказывает в своем романе коротенькую вставную новеллу о том, как художник пытался нарисовать какую–то фигуру, неважно какую. Художник Михайлов — обученный, выпестованный в Академии профессионал рисования и живописания, он старательно строит форму, компонует фигуру на листе, дает ей движение и объём по всем правилам академической школы. Ничего не получается. Художник чувствует, что фигура не живет, остаётся холодным подобием манекена. Хорошо нарисовано и пахнет мертвечиной. Это известная болезнь академического искусства. Правильное рисование не гарантирует жизнеспособности произведения. А нужно добиться того, чтобы вещь ожила, задышала. Нужно, чтобы «картина запела», как выразился однажды Илья Репин.

Итак, умение и ремесло не помогают бедняге академику. Помогает случай, помогает «леонардово пятно». На рисунок Михайлова скатывается капля воска с горящей свечи. Остается пятно. И вдруг (а может быть, вовсе не случайно) обнаруживается, что именно это пятно и подсказывает движение и форму фигуры. Рисунок ожил, задышал и «запел».

Верующий православный человек сказал бы: воск был от свечки. Огонь малого светильника, искорка вселенского пламени и породила тот благословенный случай, то якобы случайное послание от сил далёких и вечно живых, которое и запечатлелось на листе рисовальщика.

Валерий Харитонов, как мы помним, получил подготовку художника театра и кино, а этот подвид советских художников формировался в атмосфере относительной творческой свободы. Сцена театра и кадр кинофильма любят «сумасшедшинку» и странные смысловые сочетания, а сюрреализм в духе Дали и метафизическая живопись в духе Де Кирико находили путь в учебные классы Института кинематографии. Художником театра и кино Валерий Георгиевич пробыл ровно столько, сколько оставалось доживать советской системе и социалистической империи: лет десять. Когда фундаменты гиганта, казавшегося неколебимым, затряслись и начали разваливаться, мастер оставил сцену и уединился в мастерской. Коллективность театрального дела не давала ему высказываться, а его неудержимо тянуло сказать о том, что он чувствует и видит сам по себе, безотносительно текста и режиссёра.

Впрочем, он нашел другой Текст и другого Режиссёра, с большой буквы. Его живопись и графика пронизаны цитатами и ассоциациями с текстами Священного Писания, а среди персонажей первыми стали главные герои Книги — пророки Ветхого Завета, апостолы Иисуса Христа и сам Спаситель. И все же главным героем искусства Харитонова являются Творец и Творение. Если же говорить языком античной, дохристианской мысли — Космос, рождающийся из хаоса, из ничего, из библейского Тоху–ва–Боху.

Не слишком ли далеко мы тут отошли от живописи в область метафизической фантазии? Ничуть не бывало. Именно в живописном почерке Харитонова прежде всего очевидна его внутренняя привязанность к бурлящей энергетике живой, одушевлённой Вселенной.

Каждый мастер непроизвольно исходит из своего личного архетипа. Для Валерия Харитонова таковым оказалось живое, пульсирующее пятно. Оно обозначается на листе бумаги либо на плетёнке холста как бы непроизвольными движениями карандаша, пера, кисти. Непроизвольное рисование в состоянии самозабвения — это и есть то самое, что практиковали некоторые сюрреалисты. Задача такого рисования и писания кистью — отстранить от власти рациональные отделы мозга и дать побольше воли подсознанию. Пригласить к беседе наше «другое Я», живущее вдали от строгих правил логики, рассудка, социальных норм. Поговорить с внутренним хаосом. Пускай расскажет, что там кроется в душе, под блестящими покровами культурности и Супер–Эго.

Для художника религиозного, казалось бы, опасный прием. Православное иконописание требует исключить произвол интуиции, не связываться со случайностью, с каплями воска, падающими со свечи. Иконописец не подвержен искушениям вольного гения Нового времени. Но Харитонов — опытный и отважный исследователь, он как Одиссей, который рискнул выслушать песни опасных сирен, привязав себя к мачте. Художник чтит канон и иконографию Церкви, и главные сюжеты, предоставляемые Писанием, в его трактовке никогда не отклоняются от канона. Распятие, Преображение, Тайная Вечеря — излюбленные темы из круга христианских сюжетов. Но тут надо пояснить, что Валерий Харитонов есть художник религиозный, однако же нельзя сказать, что он пишет литургические произведения. Его главное дело — не обслуживать службу в храме, не запечатлевать канонические сцены, утвержденные нормативами Вселенских соборов (когда они ещё были вселенскими) или требованиями церквей, когда они разделились на восточнохристианскую и западнохристианскую. Какие же задачи он себе ставит?

Валерий Харитонов как будто ищет решения загадки всемирной истории. Он пытается вызвать к жизни те ушедшие в почву пласты, которые обозначили центральную мистерию мировой истории. Карл Ясперс связывал эту мистерию с так называемым Осевым временем, Axenzeit. Так обозначил немецкий мыслитель ту эпоху, когда в недрах античной (вроде бы языческой, но идущей к единобожию) культуры, мысли, искусства вызревали зерна и ростки новой цивилизации — христианской. Это был долговременный процесс. Большие исторические перевороты не бывают быстрыми. Точнее сказать, судьбоносные события (как те, что случились в Иудее в первые десятилетия нашей, христианской, эры) обозначают поворот, но основания и предпосылки большой революции восходят и к афинской демократии времен Платона, и даже к Троянской войне. Могучий Рим с его цезарями, легионами и сенаторами оказался в этом грандиозном контексте чисто политической конструкцией, которая не смогла удержать порыв низов и преображение Средиземноморья.

Пытаться описывать такими или иными историческими формулами находки художника — дело бесполезное и невозможное. Художник перед листом бумаги или перед холстом — это не теоретик, не проповедник, не умник с энциклопедией, не учитель с хрестоматией. Валерий Харитонов подходит к безжалостной белоснежной поверхности и начинает набрасывать на неё штрихи и мазки в том состоянии, когда его собственные теории (они у него имеются) и знания (он их немало накопил) отстранены от управления процессом. Он — интеллектуал, богослов, историк, теоретик культуры. Он — неутомимый читатель книг, размышляющий над вопросами философии истории в своей уютной и тихой мастерской в тихом углу неугомонной Москвы. Но в ключевой момент предстояния художника перед молчаливо ждущим решения белым прямоугольником не помогут ни Бердяев, ни Ясперс, ни даже Данте. Приходится самому выходить из положения.

Рука чертит, пишет, лепит, мажет, выскребывает, движется безотчетно. Строгая дисциплина духа проявляется только тогда, когда среди разводов, цветов, облаков, профилей, женских тел (довольно–таки эротичных) и прочих обстоятельств реальной жизни возникают Главные Герои — святые, пророки, апостолы и сам Спаситель. Без особенного усилия появляется Распятие, очертания православного иконостаса либо католического кивория. Они превратились в подсознательные формулы, в автоматические атомы письма. Они так же органичны, как облако, дерево, цветок, женское тело, созданное для любви, самозабвения и материнства. Безотчетное рисование неконтролируемого христианского подсознания. Зигмунд Фрейд перевернулся бы в гробу, услышав такое. Чтобы религиозность добралась бы до глубин дочеловеческих, доразумных и доморальных? Возможно ли такое?

Валерий Харитонов — религиозный художник в самом первичном смысле этого слова. Это не означает «конфессиональный художник» или «мастер литургических символов». За чистоту культа такой художник не станет воевать. Он прозревает вихри духовных энергий — античных, языческих, общехристианских, католических, православных. Он смотрит в корень веры, то есть верности Духу. Когда мы произносим слово «экуменизм», ревнители культов и конфессий начинают беспокоиться и сердиться. Не будем произносить опасных слов. Но ведь и в самом деле перегородки и стены конфессий не достигают метафизических небес.

Выступление Его Высокопреосвященства Кардинала Поля Пупара
 на открытии выставки Валерия Харитонова «Имени Твоему»
Палаццо делла Канчеллерия, 14 мая 2012
 

Я имею честь участвовать в открытии этой выставки «Имени Твоему» великого русского православного художника Валерия Харитонова в этом Ватиканском дворце, в самом сердце города Рима.

Его необычайное искусство являет глубокое религиозное вдохновение, напоенное Священным Писанием, историей Церкви, её традициями не только восточной, но и западной культуры, в частности, таким духовным литературным шедевром, каким является «Божественная Комедия» Данте.

Так, от «Ангела пустыни» до «Ангела утешителя», от «Иеремии» до «Песни песней», от «Иоанна Крестителя» до «Святых Апостолов Петра и Павла» и колористической выразительности «Глаголов вечной жизни», для нашего времени почти исчезнувших, — все представлено так, будто ты касаешься рукой невидимой вселенной, которая, благодаря его гениальной художественной креативности, высвечивается на наших глазах в циклах, посвящённых Евангельскому слову (Εν αρχή ήτο ο Λόγος, και ο Λόγος ήτο παρά τω Θεώ).

Мы так очарованы красотою, — «красота спасет мир», по великому выражению Достоевского в «Идиоте», — что блаженный Иоанн Павел II хотел включить эти слова в своё послание к деятелям искусства на Пасху Воскресения в 1999 году. Он просил меня представить эту работу в зале пресс‒конференций Святого Престола. И говорил: «красота — это зашифрованное таинство, призыв к трансцендентному, вызывающий исконную тоску по Богу, можно сказать, по тому необъятному океану красоты, где удивление становится восхищением, благодатью и невыразимым наслаждением. Так, таинство воскресшего Иисуса, перед которым благоговеет Церковь вместе с Пресвятой Девой — это «полнота красоты», которую в момент высочайшего творческого подъёма созерцает Данте в сиянии Рая, — это та «красота, что лучится в глазах всех святых».

В нашем эстетствующем обществе, в котором кажущееся преобладает во всех сферах жизни, восхитительное творчество Валерия Харитонова отсылает нас к собственной гуманистической идентичности. В его работах красота возвращается к своей фундаментальной, присущей ей роли в книге Бытия, и в устах Создателя превращается в чудесное утверждение, обращенное к только что Им сотворённому: «И увидел Бог, что это хорошо». Что отсылает к прекрасному утверждению Павла Евдокимова: «Не знание освещает Чудо, а Чудо освещает знание». В этом и состоит классический стиль дантового цикла Валерия Харитонова, который он сам характеризует как «мистерический экспрессионизм».

Итак, эта прекрасная выставка Валерия Харитонова, которая сегодня духовно объединяет Москву и Рим, вызывает в памяти утверждение, вложенное Фёдором Достоевским в уста князя Мышкина, которое я только что привел: «Красота спасет мир».

Так, таинство красоты как трансцендентное основание неотторжимости одного от другого — действительности от прекрасного, — явленное в эпифании, должно охватывать все частности, будучи всегда законченным и бесконечно ценным, как указывали Владимир Соловьев, Павел Флоренский, Генри де Любак и Урс фон Бальтазар…

Эта выставка подчеркивает необходимость христианского свидетельства средствами современного искусства. И фактически эта выставка — свидетельство действительно христианское. Да, это чистый дух неделимой церкви, у которой два лёгких: восточное и западное — носители единой христианской культуры, роль которой свидетельствовать о стремлении к синтезу. Так, две формы европейского христианства имеют идентичные корни в Евангелии, в их тысячелетнем разделении они остались христианскими, дополняя одна другую. В работах нашего художника, православного русского, представленных в католическом Риме, эти формы христианства нашли удивительный синтез, по‒настоящему плодотворный, побуждающий к размышлению.

Благодарю от всего сердца друга Жана‒Франсуа Тири, директора «Духовной библиотеки» в России, который предложил и поддержал проведение этой выставки.

Так, благодаря искусству Валерия Харитонова, мы видим живой мост красоты между католической и православной церквами, как сердце тысячелетней европейской культуры, обогащённой дантовским видением Бога и человека на трудном пути от потерянного Рая к Раю, вновь обретённому. С Христом, лик Которого одновременно божественный и человеческий, столь великолепно изображен нашим гениальным художником на холсте, который он сам назвал словами Иисуса из Евангелия: «Я с вами во все дни до скончания века».

Спасибо, дорогой и многоуважаемый Валерий, за это прекрасное свидетельство веры, надежды и труда во имя Твоё, Господи.

Intervento di Sua Eminenza Cardinal Paul Poupard
all’inaugurazione della Mostra di Valerij Kharitonov “Al nome Tuo”
Palazzo della Cancelleria 14 maggio 2012
 

Sono onorato di partecipare all’inaugurazione di questa mostra “Al nome Tuo”, del grande pittore ortodosso russo Valerij Kharitonov, in questo palazzo vaticano nel cuore della citta’ di Roma.

La sua opera singolare testimonia della sua profonda ispirazione religiosa, nutrita dalla Sacra Scrittura, della storia della Chiesa e anche delle tradizioni non soltanto orientali ma anche della cultura occidentale, in particolare del capolavoro letterario spirituale che e’ la Divina Commedia di Dante.

E cosi’ dall’Angelo del deserto all’Angelo consolatore, da Geremia al Cantico dei Cantici, da Giovanni Battista ai santi apostoli Pietro e Paolo, da colori e movimenti alla Parola di vita eterna per il nostro tempo cosi’ smarrito, e ci fa come toccare con mano l’eterno invisibile, reso dalla sua geniale creativita’ artistica visibile ai nostri occhi carnali, illuminati dai cicli dedicati al Verbo evangelico (Εν αρχή ήτο ο Λόγος, και ο Λόγος ήτο παρά τω Θεώ).

Siamo cosi’ affascinati dalla bellezza. “La bellezza salvera’ il mondo”, secondo la grande espressione di Dostoevskij nell’Idiota, che il Beato Giovanni Paolo II volle riprendere nella sua lettera agli artisti della Pasqua di resurrezione del 1999 che mi chiese di presentare alla sala stampa della Santa Sede. E diceva: “La bellezza e’ cifra del mistero, richiamo al trascendente e suscita l’arcana nostalgia di Dio, possiamo dire, da quell’oceano infinito della bellezza dove lo stupore si fa ammirazione, ebbrezza e indicibile gioia. Con il mistero di Cristo risorto, della cui contemplazione gioisce la Chiesa con la Vergine Santa, la «tutta bella» che proprio il sommo Dante contempla negli splendori del Paradiso come «bellezza, che letizia era ne li occhi a tutti li altri santi»”.

Nella nostra societa’ estetizzata, nella quale l’apparire invade tutti i campi della vita, l’opera mirabile di Valerij Kharitonov ci riporta alla nostra propria identita’, veramente umana. Con le sue opere la bellezza torna a svolgere quel ruolo fondante che gia’ il libro della Genesi aveva inteso attribuirgli mettendo sulle labbra del Creatore l’affermazione stupenda riferita alla creazione appena venuta alla luce: “E Dio vide che era bello”. E ritorna la bella affermazione di Pavel Evdokimov: “Non e’ la conoscenza che illumina il Mistero, e’ il Mistero che illumina la conoscenza”. Ed e’ proprio lo stile classico del ciclo dantesco di Valerij Karitonov che qualifica lui stesso un “espressionismo misterico”.

Cosi’ questa bella mostra di Valkerij Kharitonov che unisce oggi significativamente Mosca e Roma, fa risplendere l’affermazione che Fedor Dostoevskij faceva dire al principe Mishkin, che ho appena citato, “la bellezza salvera’ il mondo”.

Cosi’ il mistero del bello come luogo trascendentale indissolubilmente unito all’uno, al vero e al buono, si fa epifania o meglio teofania dell’essere totale nel frammento, sempre finito e infinitamente prezioso, come ci hanno saputo insegnare Vladimir Solovev, Pavel Florenskij, Henri de Lubac e Urs von Balthasar.

Questa mostra sottolinea l’importanza della testimonianza cristiana anche attraverso l’arte contemporanea. E infatti questa mostra e’ una testimonianza pienamente cristiana. Cosi’ il vero respiro di tutta la chiesa indivisa ha due polmoni, quello orientale e quello occidentale, portatori di una cultura cristiana, con ruolo e una testimonianza di mediazione e di sintesi. Cosi’ le due forme del  cristianesimo europeo che hanno radici identiche nel Vangelo, e che nel loro differenziarsi millenario sono cristianamente e complementari, hanno trovato nella mostra del nostro artista, russo ortodosso, presentato nella Roma cattolica, una mirabile sintesi, tanto feconda, portatrice di stimoli e di suggestioni.

E ringrazio davvero di cuore l’amico Jean–Francois Thiry, direttore della Bibliotheca dello Spirito in Russia che ha promosso e sostenuto questa mostra.

Vediamo cosi’ grazie all’arte di Valerij Karitonov un ponte vivo di bellezza tra la chiesa cattolica e la chiesa ortodossa nella comune testimonianza del cuore della cultura europea millenaria, irrigata dalla visione dantesca di Dio e dell’uomo, nel faticoso cammino che ci riporta dal Paradiso perduto al Paradiso ritrovato. Con Cristo del volto divino e umano ritrattato grandemente dal nostro geniale artista sulla tela che lui stesso intitola con le parole di Gesu’ nel Vangelo: “Sono con voi tutti i giorni, fino alla fine del mondo”.

Grazie, caro e illustre Valerij per questa bella testimonianza di fede, di speranza e di lavoro, al Tuo nome, Signore.

Валерий Харитонов: Современное православное искусство… в Риме

Posted By Жан-Франсуа Тири On 14 мая 2012 @ 8:06 In Искусство,Италия,Православие в мире |

С 14 мая по 8 июня русский художник Валерий Харитонов выставит свою христианскую живопись на суд римской публики сначала в Ватикане (в Palazzo della Cancelleria) и за тем в Русском культурном центре (Росстотрудничество). Открывающаяся в Риме выставка «Имени Твоему» — смелая попытка заявить, что современное искусство еще может быть христианским, и что вечная Истина может быть представлена в новых техниках и образах, не вытесняя старые каноны, но преобразуя их в новые формы.

И на Западе, и в России кажется, что современные формы искусства могут лишь передать нигилизм, пустоту, отсутствие смысла, захватывающие общество. Действительно, выразительные средства современного искусства часто принимают скандальные, вызывающие формы: чтобы быть замеченным публикой, молебен должен быть «панковым», инсталляции «оскверняющими», картины «антихристианскими».

^[1]Путь Харитонова начинается с осознания утраченного рая. «Меня до головокружения, – рассказывает художник, — захватил замес земных страстей и их сопряженность с Вечностью, поэтически настолько беспощадно-убедительной, что поначалу показалось, что изобразительными средствами невозможно даже приблизиться по силе к чему-то подобному».

Точка опоры любого человеческого стремления была обнаружена Харитоновым в воплощенном Слове. Он утверждает, что «в идеале это предвечное Слово и должно прорастать на холсте многоцветием форм и образов, сродненных с горчичным зерном веры».

Возникает, таким образом, список вопросов, который встает перед каждым мастером, пытающимся зримо передать вечную истину: в чем задача христианского мастерства — иллюстрировать Священное Писание или, вслед за восточным богословием иконы, говорить своим собственным языком о том, что раскрывает Библия? Должен ли современный христианский художник использовать особый изобразительный язык?

В предисловии к каталогу выставки архимандрит Тихон Шевкунов, ответственный секретарь Патриаршего Совета по культуре, четко обозначает вызовы, с которым сталкивается любой художник, желающий творчески подойти к традиции: «Христианское мировосприятие в искусстве, впитавшее в себя и творческую мысль античных мудрецов, и ветхозаветное откровение, образно сравнимо с листом пергамента, на которой нанесены новые письмена поверх более древних, предварительно счищенных, но все же угадываемых».

^[2]В наше время всеобщего ослабления веры, на которое постоянно указывают главы и иерархи и Православной, и Католической Церкви, тихий голос художника, повествующий о своем опыте обращения к Слову, становится необычным свидетельством.

Это то, что подчеркивает в своем приветственном слове к выставке кардинал Джанфранко Равази, председатель Папского Совета по культуре: «Священное Писание – главный источник вдохновения художника, но также христианская история первых веков, со своими главными личностями, как Петр и Павел, и великие тексты западной культурной традиции, как Божественная Комедия, способствуют к предложению художественных композиций, где языку материи, цветов и форм, типично современному, удается напоминать, с великой коммуникативной силой, о великих рассказах и античных символах, чтобы их заново предлагать современному человеку. Искусство, поэтому, способно соединить Восток и Запад, античность и современность, традицию и инновацию, в по-настоящему плодотворном и привлекательном диалоге».

«Иначе, – как утверждает Валерий Харитонов, – за отказом от христианских корней культуры следует утрата священной и уникальной сущности самого человека. А значит, и возвещенной для него возможности иметь во сто крат больше того, что он имеет на земле».

Еще в 2008-м году Валерий Харитонов получил благословение Святейшего Патриарха Алексия II на проведение выставки в Италии, чтобы «помочь нашим современникам на Западе лучше познакомиться с новым художественным творчеством в России, передающим от сердца к сердцу искания истины, размышления о Боге и человеке».

Должны ли православные художники ехать выставляться в Рим, чтобы иметь возможность представить свое творчество, или можно ожидать, что и в России они найдут достойные площадки для выражения своего искусства?

Выставка «Имени Твоему» Валерия Харитонова организована под попечительством Патриаршего Совета по культуре и Папского Совета по культуре при организационной поддержке Россотрудничества и Культурного центра «Покровские ворота».

Она открыта в Риме «Palazzo della Cancelleria» с 14 по 27 мая и в Русском культурном центре с 30 мая по 8 июня.

Выставка живописи и графики Валерия Харитонова «Пространство Слова» открылась в Москве

18 сентябрь 2007

Выставка живописи и графики Валерия Харитонова «Пространство Слова» открылась 17 сентября в культурном центре «Покровские ворота» («Духовная библиотека») в Москве. Художник выставил два цикла работ: «Римские хроники, век первый» и «Ангел пустыни».

Как говорится в пресс–релизе, «искусство Валерия Харитонова, укорененное в раннехристианской античности, развивается в стиле мистического экспрессионизма. В Библейских темах художник ищет преимущественно метафорическую, а не иллюстративную форму. Для его живописи характерна многослойность письма, густая фактурность и одновременно прозрачные лессировки.

В творчестве Валерия Харитонова искусство итальянского Возрождения встречается с православной традицией иконы». Художник хорошо известен в Европе и США — отмечается, что его работы представлены в частных коллекциях королевы Испании Софии, экс–генерального секретаря ООН Переса де Куэльяра и Президента Папского совета по культуре кардинала Поля Пупара, а также во многих музеях.

Художника и его картины представил директор Культурного центра «Покровские ворота» Жан–Франсуа Тири. По его словам, первое впечатление от картин Валерия Харитонова было «неочевидным», но «постепенно лица проявлялись, выходили из картины навстречу». «Все это очень связано с Богом — когда человек в этой бесконечности может обрести свое лицо, стать человеком», — отметил Ж.–Ф. Тири.

«Здесь, как в иконе, нужен совместный труд художника и зрителя, чтобы вместе проникнуть в ту символику, которая есть в христианском мире», — так охарактеризовала динамичную, полифоническую манеру письма художника Джованна Парравичини, президент фонда «Христианская Россия» и культурный атташе представительства Святого Престола в России.

Ее особенно заинтересовал цикл работ, посвященных Риму I века, когда «античность встретилась с Преображением всей истории». По мнению Дж.Парравичини, В.Харитонову удалось добиться динамики пространства и времени, что создает впечатление «связи между христианским миром поздней античности и нами».

Монсеньор Анте Йозич, секретарь Представительства Святого Престола в России, передал художнику благодарность от имени Апостольского нунция, архиепископа Антонио Меннини. О.Анте Йозич обратил внимание на то, что В.Харитонов в своих произведениях показывает христианские ценности, побуждая думать о них и о христианских корнях Европы, о чем сейчас так много дискутируют в Старом свете.

«Онтологичность» искусства В.Харитонова, его «исступленный интерес к Бытию» — эти особенности работ художника совершенно не вписываются в контекст постмодернизма, считает искусствовед Владимир Гуреев. Несмотря на то, что представленный на выставке цикл посвящен римской истории, выступавший отметил, что эти картины «образуют мгновенно узнаваемый пейзаж русской культуры», который «никогда не исчезнет».

Сам художник прокомментировал свой римский цикл так: «Это имперское величие, куда вторгается идея Спасения, Слово, которое стало плотью, которое понесли ученики в этот жестокий мир с его величием, красотой и трагизмом». С помощью живописи и графики художник надеялся передать свое убеждение, что христианская культура никогда не будет «устаревшей».

По его словам, «христианская культура — это то, что вечно, что было и будет с нами всегда».

Выставка в культурном центре «Покровские ворота» (Покровка, 27–а) продлится до 12 октября.

Справка. Валерий Харитонов родился в 1939 г., окончил ВГИК. Пришел в живопись из театра. Как сценограф художник с 1965 года работал на одной из основных драматических сцен России — в Малом театре, где оформил несколько успешных постановок пьес классического репертуара.

Только к середине 70–х, после работы над живописным циклом по мотивам «Божественной Комедии» Данте и последовавшей за ней персональной выставкой в Италии, автор полностью оставляет театр и в своих живописных работах обращается к библейским сюжетам.

Благовест–инфо

СВЕТОПИСЬ ВАЛЕРИЯ ХАРИТОНОВА

Valerij Kharitonov non ha paura delle sfide ambiziose, spesso evitate dagli artisti contemporanei. Per questo, paradossalmente, può osare la massima umiltà possibile a un pittore, affermando tranquillamente che «la pittura non riuscirà mai a essere emanazione e incarnazione dell’universo spirituale quanto la parola, sebbene i suoi riflessi arrivino a sfiorare, come petali di un paradiso perduto, persino il pennello dell’artista». Degli obiettivi della sua arte e del suo modo di lavorare ha parlato diffusamente in un recente colloquio con Giovanna Parravicini e Viola Sanvito (che sarà pubblicato sul prossimo numero della rivista «La Nuova Europa»).

Con la stessa sincerità con cui racconta di aver avuto il coraggio di affrontare temi cristiani solo grazie all’incontro con la poesia di Dante, confessa di aver abbandonato una brillante carriera di scenografo che lo stava allontanando dal cuore della sua ispirazione, ben sapendo che il culto del comodo e del facile e l’idolatria del mercato raramente sono compatibili con il pungolo dell’arte autentica.
 
«Più aumentavano i successi della carriera a teatro — racconta Kharitonov, diplomato in cinematografia ed esperto di dialogo tra drammaturgia e imagine — e più spesso mi trovavo a pensare che dietro al palcoscenico si nascondesse qualcosa che narcotizzava pericolosamente l’anima. A lungo andare, impercettibilmente ma inesorabilmente, la finzione può trasformarsi in un simulacro di vita, e le luci della ribalta possono prendere il posto della luce increata. Quando me ne resi conto, capii che avrei anche trovato le forze per cambiare registro, lasciare il mondo del teatro e cercare ragioni più profonde del mio lavoro. A quel tempo l’orizzonte del mio lavoro era già la ricerca di una Weltanschauung , o meglio, il sorprendere la mia dimensione religiosa, misterica, in questo mondo».

Anche la dedica diretta a Dio contenuta nel titolo della sua ultima mostra, «Al Nome Tuo» è un manifesto programmatico: «Salvaguardare la cultura cristiana, a prescindere dalla sua appartenenza confessionale, significa anche salvaguardare nell’uomo la sua immagine e somiglianza con Dio». Nella mostra (nata dalla collaborazione con l’Italia e il Centro culturale «Biblioteca dello Spirito», e visitabile al Centro Culturale Russo fino all’8 giugno) si succedono i cicli Antico , Biblico, Iconostasi, i due polittici composti da quattro parti Roma, primo secolo e Cantico dei cantici. Nell’insieme, sondano le stratificazioni della cultura cristiana che nel tempo hanno interagito tra loro. In altre parole, la cultura Cristiana degli albori, alimentata dal pensiero creativo e dall’inquieta attesa degli antichi sapienti, può essere paragonata a un palinsesto, cioè a un foglio di pergamena in cui caratteri nuovi si sovrascrivono agli antichi, preventivamente cancellati eppure ancora intuibili. L’idea del trasparire dello strato inferiore, del suo fondersi con il successivo è, in questo progetto, la metafora della continuità della tradizione.

«L’inesauribile varietà di forme del retaggio cristiano — conferma l’autore — basta da sola ad affermare l’idea del polifonismo plastico di strati che presentano, tuttavia, una profonda unità spirituale. Il principio che accomuna i cicli pittorici e grafici (per lo meno nel mio intento) è la loro apertura alla luce, il loro porsi davanti al mistero della luce increata, trasfigurante. Vorrei inoltre che il visitatore italiano percepisse in secondo piano, nella maggior parte dei quadri, la condizione, l’immagine, il tema del Paradiso perduto. È, in un certo senso, una postfazione al “mio” Dante». (silvia guidi)

← →

© Валерий Харитонов